Кабаки Ст. Кульны.

В 1931 году началась коллективизация в деревне. У моих родителей в то время было 4 га земли, пара лошадей, воз, весь необходимый сельскохозяйственный инвентарь, а также корова, 5 овец, пара свиней, птица. Дед Ананий с бабушкой жили немного богаче: у них было 8 га земли, пара лошадей, пара волов, имели также корову, овец и птицу. Деда объявили кулаком, выгнали из дома, забрали его, а также все, что было в доме, вплоть до последней ложки. В ссылку деда и бабушку не отправили только потому, что они были уже преклонного возраста. Дед выкопал на краю села в так называемом Волчьем Овраге землянку, в которой поселился с бабушкой.

Мой отец, как и многие другие односельчане «тянул» с вступлением в колхоз. В это время его для исполнения повинности, которую должны были отбывать крестьяне-единоличники, неоднократно отправляли с телегой и лошадьми на строительство дороги Котовск-Ананьев. В начале 1932 года отцу в очередной раз принесли повестку на работу, но тогда как раз один из его коней заболел сапом (лошадиная болезнь ног), и отец, объясняя, что не сможет поехать, попросил прийти председателя сельсовета, чтобы тот сам удостоверился в этом. Вместо председателя сельсовета ночью приехал так называемый «черный ворон» и отца забрали. Отвезли его в Одессу и бросили в камеру городской тюрьмы, а через некоторое время осудили. Я родился 14 марта 1932 года, когда мой отец уже был арестован.

Когда мама была у него на свидании в тюрьме, то отец ей рассказал, как там над ними издевались. Потом она все это рассказывала нам, своим детям. «Привезли нас,- говорил отец, и в камеру, которая была рассчитана на 5-10 человек, а они набили людей как спичек в коробке, еле закрыли дверь». Так закрытыми их держали несколько суток без воды и еды. Люди задыхались от недостатка воздуха. Тех, кто умирал, постепенно опускали под ноги, чтобы больше пространства было для живых. Наконец открыли камеру, вынесли мертвых, а тех, кто выжил, разместили по другим камерам и принесли еду – вареное тесто, перемешанное с соленой брынзой. Давали есть этого теста, сколько кто хотел. Большинство накинулось на эту еду, потому что были голодными несколько суток и через некоторое время после этого умерли в муках от заворота кишок и жажды, так как воды не дали совсем. Отец понял эту «щедрость», он съел очень мало и, таким образом, остался жив.

Летом 1932 года власть провела в деревне «сплошную» коллективизацию. Много семей в Станиславке были раскулачены и высланы в Сибирь и в другие отдаленные районы СССР. А было это так. Собрали людей около сельского совета и зачитали приговор всем тем, кого раскулачили. Мама, держа меня на руках, выслушала приговор. А он был такой: «Раскулачить, забрать все и выгнать из дома». В обвинении было написано, что у гражданина Кабака Герасима – 50 десятин земли, траворезка, паровой двигатель, есть у него 6 коней, 2 пары волов, несколько коров, овец и свиней. Когда мама, не выдержав этого, закричала: «Люди добрые, что же это такое, разве вы не знаете нашу семью, наше хозяйство, как можно слушать такое вранье», к ней подбежал милиционер и, приставив к груди револьвер, заорал: «Гражданка Кабак, замолчите, вам слово не давали». Толпа все это слышала, но никто не выступил на защиту – все боялись.

Итак, нашу семью выгнали из дома, и мама с малыми детьми, взяв с собой только то, что смогла держать в руках, очутилась на улице. Все остальное забрали: лошадей, телегу, инвентарь, мебель, хлеб вывезли весь до зернышка. Смилостивился над нами мамин кум Евдоким Мельник, поселив в своей хате, в той части, где не было ни печки, ни мебели. Спали мы на глиняном полу, по которому бегали крысы и мыши.

После того, как нас выгнали из дома, в нем поселился председатель сельсовета по фамилии Перевертень (по-русски – оборотень). Он занял две комнаты, а в остальных – разместили амбулаторию. Арест отца, раскулачивание семьи были делом рук этого Перевертня. Он положил глаз на наш дом, так как он был расположен рядом с сельсоветом, а от дома председателя до сельсовета было далеко ходить, с другого конца села.

Настала зима. У Мельника оставаться было невозможно, так как та часть его дома, где мы ютились, не отапливалась, и нас пустил к себе другой мамин кум – Игнат Пинтя, в свой дом на поселке Ильичевка за селом, еще в километре далее от Волчьего Оврага, где жили в землянке дед с бабушкой. Здесь мы пережили страшный голод 1932-1933 годов.

Мама ходила по людям – штукатурила дома, складывала печки, и этим самым зарабатывала какие-то крохи, чтобы прокормиться. Нас во время голода спасло то, что дед Ананий сумел спрятать два мешка муки. Все про что я написал выше, мне рассказала мама, но когда я ее спрашивал про голод, она почти ничего не говорила, так как это было страшное время, когда мать могла желать смерти одному ребенку, чтобы суметь прокормить тех, кто останется. Про голод мне рассказала моя двоюродная сестра Наталья, которой в это время уже было 18 лет. Говорила она, что сидел я около печи в одной рубашке такой худой – одна кожа и кости, а руки и ноги были как веретена.

15 сентября 1933 года в Одессе погиб мой отец. За неделю до этого объявили, что он будет освобожден, но из тюрьмы не отпустили. И вот он попросил, чтобы ему разрешили выйти на противоположную сторону улицы в магазин, посмотреть чего-нибудь купить детям. Когда отец переходил дорогу, из ворот тюрьмы выехал автомобиль и на большой скорости сбил его. Так расправлялись над невинными, если не прямо убивали, то тем или иным способом лишали жизни. Правда, дали телеграмму, и мама поехала в Одессу и похоронила отца на Слободском кладбище, но могила не сохранилась.

Летом 1933 года маме разрешили построиться в Волчьем Овраге рядом с дедом Ананием. Они вместе возвели так называемую «Шевченковую хату» с двумя маленькими окошками, одна комната с печью, сени и кладовая. Я с братом Алешей спал на печи. Мама с сестрой спали на лежанке, сплетенной из лозы и присыпанной сеном или соломой, а сверху застеленной покрывалом, которое нам дал кум. В этой хатке мы прожили до осени 1941 года. В хозяйстве держали овец и козу, имели кур, а потом еще и кроликов. Мама все время была на заработках: штукатурила школу, сельсовет, магазин. Кроме этого имела норму в колхозе им.Ворошилова – обрабатывала сахарную свеклу, подсолнечник и кукурузу. Помогала ей в поле сестра Лена, а я пас овец. В пять лет мама отдала меня одному дяде Кириллу в село Комарово, я пас его корову за такую плату – меня кормили и одели (купили штаны и рубашку). Брат Алеша и сестра Лена учились в школе, а меня отдали в первый класс перед войной. Брат окончил только 5 классов и пошел на заработки, а в 1940 начал работать в городе Котовске на прокладке телефонной столбовой линии Котовск-Одесса. Иногда он приходил домой пешком за 35 километров, так как никакие автобусы тогда не ходили. Он приносил немного денег, а большую часть тратил на себя – на одежду, обувь и еду, так как был уже взрослый парень и ему необходимо было одеться и обуться. Деньги, заработанные мамой, почти все шли на налоги: за год нужно было сдать государству 150 килограмм мяса, 100 литров молока, 80 яиц, 8 килограмм шерсти или уплатить деньгами их стоимость.

Чуть не забыл. Когда проводили коллективизацию, в селе особенно бесчинствовали несколько местных сволочей: пьяниц и голодранцев. Наиболее по-зверски вел себя один из них, которого в селе прозывали «Фонька». Я на всю жизнь запомнил его страшную черную бороду, так как он несколько раз приходил к нам в Волчий Овраг и заглядывал в окна хаты. Когда началась война, он куда-то исчез, видно прятался, а после того, как в 1944 году пришла Красная Армия, появился в селе. Этого гада направили в 1946 году в Бессарабию проводить коллективизацию, но молдаване быстро с ним разобрались, утопив его в Днестре.

Стоит также вспомнить, как в 1937 году милиция ловила двоих сыновей дяди Мины Гусара, которого с семьей выслали в Сибирь. Парни удрали оттуда и прятались в Падрицовском лесу. Этого леса, как и вообще никакого леса, вокруг Станиславки уже нет. Их поймали и связанными везли на машине мимо нашей хаты, я все это видел собственными глазами и запомнил.

Дядю Петра Радзецкого также выслали с семьей под Мурманск, но это уже было в 1937 году. Он на пасху хорошо выпил и, нацепив все свои георгиевские кресты и медали, пошел по селу показать себя. На следующий день его арестовали, потом судили. Естественно все награды конфисковали, как и дом и имущество. Перед войной мы с ним переписывались, он даже прислал нам посылку с рыбой. Когда началась война, его с семьей из-под Мурманска отправили в Сибирь – в село Шипуново на реке Иртыш. Там дядя Петр построил бльшой дом и наладил хозяйство, в котором были корова, свиньи, куры и гуси. У дяди Петра Радзецкого с тетей Акулиной было две дочери и два сына. Когда началась война, сыновей забрали в армию. Младший сын Павел погиб на фронте, а старший – Михаил Радзецкий (1918 года рождения), дошел до Берлина, имел звание капитан-лейтенанта и много наград. В 1945 году, уже после победы, один раз он, выпив в ресторане, побил немца так, что тот умер. Михаила арестовали, забрали все награды и осудили на 10 лет, потому что как раз вышел приказ Сталина о надлежащем обращение с населением оккупированных территорий. Отбыл он наказание в Магадане и в 1956 году приехал к родителям. Они в то время уже вернулись из ссылки и проживали недалеко от Котовска, в селе Николаевка. Михаил женился на вдове, но нормальной жизни у него не было – он пил, почти не работал и умер где-то в 1968 году.

***

22 июня 1941 года началась война. Очень хорошо запомнился мне этот день. Утром я пошел в центр села, там как раз пацаны купались в пруду. Вода в нем была очень мутная, но, не смотря на это, ребята ныряли в пруд и барахтались в нем. Я стоял и смотрел на их игру, пока ко мне не подошел старший пацан – Коля Прохода и не спросил: «А ты почему не купаешься?». Я ему ответил, что не умею плавать. А он и говорит: «Да здесь не глубоко – жабе по колено» и нырнул в воду. И, действительно – ему было по пояс. Я скинул с себя штаны и рубашку, разогнался и прыгнул в пруд, но дна не достал, нахлебался воды, закричал и стал тонуть. Коля Прохода испугался и вытащил меня из воды. На берегу меня вырвало грязной водой, я пришел в себя и стал кричать на Проходу, что он дурак и, что маленьких детей обманывать нельзя, потом оделся и пошел домой.

Дойдя до перекрестка центральной дороги и дороги в Волчий Овраг, я увидел толпу людей, которые возбужденно о чем-то говорили. Я прислушался и из их слов понял, что началась война. Один из мужиков, это был Фома Паляница, кричал, что Гитлер, напав на Советский Союз, вроде бы сказал: «Или Гитлер – на весь свет или Гитлера – нет», и далее добавил, что мы их, фашистов, не боимся – мы их шапками закидаем. Это было приблизительно после обеда, тогда часов у людей не было, и точно время никто не определял. Я стоял среди людей, как вдруг послышался шум автомашин. Мимо нас со стороны Котовска проехала большая колонна грузовых машин ЗИС-5, в которых сидели красноармейцы. Они держали винтовки со штыками и пели: «Вставай страна огромная, вставай на смертный бой с фашистской силой темною, с проклятою ордой». Выходит, что эта песня была написана до того, как началась война, так как 22 июня ее уже пели красноармейцы, которые ехали на фронт. Колонна двигалась на запад – в сторону Рыбницы. Многие женщины плакали. Так простоял я довольно долго, пока не вспомнил, что овцы и коза, которых я должен был пасти, остались закрытыми в хлеву, и мама, скорее всего, меня ищет и будет бить. Я со всех ног побежал домой, кинулся к хлеву и стал выгонять овец. В это время из хаты вышла мама, и я, даже не дав ей открыть рот, закричал: «Мама, началась война, Гитлер напал на нас», и добавил, что об этом я услышал от людей в селе. Мама, наверное, хотела меня отлупить, но, услышав такую весть, молча пошла в дом, а через некоторое время вернулась назад с куском лепешки для меня и спросила, почему я такой грязный. Я ей рассказал все, как было – что чуть не утонул в пруду.

Через неделю стало известно про приближение боев к селу. В колхозе начали эвакуировать тракторы, скотину. С отарой овец отправили на восток брата Алешу. 7 июля через Станиславку прошли последние отступающие красноармейцы. Один из них, наверное, политрук, так как на рукаве у него была звезда, зашел к соседке – бабке Передерчихе, побыл там некоторое время, а потом на коне поскакал через кукурузу в сторону села Падрицово. Это было утром, а уже днем в село вошли румынские войска. Почти все румынские солдаты были обуты в кожаные лапти, раненые и, наверное, старшие по званию ехали в крытых телегах, а рядовые шли пешком. Артиллерию тянули волы – по две пары на пушку. Мамы в это время дома не было, в хате мы сидели вдвоем с сестрой Леной, и, помню, что мы очень боялись. Глядя в окно, мы увидели, как с одной телеги соскочил черный, как цыган, солдат и вбежал в наш двор. Он зашел в хлев схватил поросенка, который душераздирающе визжал, потом кинул его в телегу, сам туда заскочил и поехал дальше. Лена и я выбежали из хаты, стали кричать и плакать, а колонна тем временем продолжала свой марш. Как вдруг около нас остановился всадник, наверное, офицер, и как мы поняли, спросил нас, что случилось. Мы, как могли, стали объяснять ему, что солдат забрал поросенка. Офицер наконец сообразил и быстро поскакал вперед. Через несколько минут прибежал этот черный солдат с поросенком подмышкой, заскочил во двор и бросил поросенка в хлев. Следом прискакал офицер и, когда солдат вышел из хлева, он стеганул цыгана нагайкой на глазах у всех, кто двигался в колонне мимо нашего двора. На следующий день мама рассказала, что румын встречала с хлебом-солью одна тетка, которую звали Ольга-рябая.

Через некоторое время, ближе к осени, вернулся брат Алеша с остатками отары овец. Он дошел с эвакуированными только до Пятихаток, что в Днепропетровской области, там фронт их догнал. Овец поделили между людьми.

***

«Хозяйничали» у нас румыны. В селе вместо сельского совета стала «примария», создали полицейский участок. В полицию набрали местных мужчин, причем часть из них были те самые сволочи, которые издевались над людьми при раскулачивании. Полицией руководил какой-то присланный мужик-горбун из Молдавии, фамилии его я не помню. Хлеб собрали с полей: каждый себе завозил во двор, складывали в стожки и потом молотили цепами. Дед Ананий с бабушкой вернулись в свою хату. До этого времени они жили у внучки Натальи. Муж Натальи Максим, которого хотели арестовать в 1937 году, удрал на Кавказ, но там через некоторое время умер от лихорадки-малярии. Наталья осталась одна с маленькими детьми – Виктором (1934 года рождения) и Надеждой (1936 года рождения).

Как-то, уже осенью пришла к маме жена бывшего председателя сельсовета Перевертня и сказала, что она выбралась из нашей хаты. Кстати, этого Перевертня, который нас раскулачивал, осудили в 1937 году за растрату в кооперативе, которым он тогда руководил. Мама еще некоторое время не решалась вернуться в свою хату – все боялась, пока снова не пришла бывшая председательша и не сказала, что покинутое жилье начали разбирать люди. Наконец в конце сентября дед Ананий взял волов и перевез нас в родную хату, с которой нас выгнали в 1932 году.

В декабре 1941 года, когда мы уже жили в своей хате, произошел такой случай. Дома мы были вдвоем с сестрой, смотрим – во двор зашел румынский солдат с винтовкой и направился к хате. Из будки выскочил наш пес Рябко и бросился за солдатом, но тот уже заходил в сени. Тем временем сестра успела закрыть на крючок дверь в комнату, где были мы. Румын потянул двери нашей комнаты, но, конечно, открыть не смог. Тогда он зашел в комнату на другой половине хаты и подошел к столу. На столе как раз стояло накрытое полотенцем деревянное корыто – в нем мама готовила тесто на хлеб. Румын откинул полотенце и взял из корыта куски сала, которые там лежали, положил в карманы шинели и вышел во двор, где его уже ждал Рябко. Как только румын приблизился к собаке, тот прыгнул на него, сбил с ног и начал рвать. С шинели и шапки полетели клочки, а румын барахтался в снегу. Сало выпало с карманов, винтовка тоже отлетела в сторону. Наконец румыну удалось ударить Рябка ногой, тот заскулил от боли и залез в будку. А румын поднялся, взял винтовку, прицелился и выстрелил в собаку, тот подскочил и вытянулся. Солдат поднял шапку, раскиданные куски сала, немного постоял раздумывая (в это время мы в хате были ни живы ни мертвы), а потом пошел со двора. Мы с сестрой выскочили из хаты, подбежали к будке и, увидев, что пес мертв, заплакали, так как очень его жалели. Возвращаясь в хату, я подобрал в снегу не замеченный румыном кусочек сала. Ирония в том, что сало было из того самого кабанчика, которого украл цыганистый румынский солдат и которого он вынужден был вернуть, исполняя приказ офицера. Видно суждено было этому поросенку быть съеденным румынами.

В селе румыны открыли школу. Учеников перевели на один класс назад. Нам преподавали румынский язык и литературу, арифметику и географию. Вспоминаю такой случай. Как-то на перемене мы под «руководством» Степана Бондаря, который постоянно подбивал пацанов на всякие шалости, во весь голос запели: «В Бессарабии дождь идет, а в Одессе – скользко, удирайте постолы, сапоги близко» (в постолах – кожаной обуви, похожей на лапти, ходили румынские солдаты, а в сапогах – красноармейцы). Директор школы, по фамилии Малай, услышал наши песни и, когда начался урок, приказал пятерым ребятам, среди них – и мне, стать на колени на рассыпанную на полу пшеницу, держа в вытянутых вверх руках толстенные книги-энциклопедии. Так мы простояли на коленях 45 минут. Это наказание тогда казалось нам очень жестоким, но все могло закончиться для нас намного хуже, если бы про эту нашу выходку узнали румыны.

Как проходила жизнь в селе во время оккупации? Румыны заставляли людей обрабатывать землю: сеять пшеницу, подсолнечник, кукурузу, выращивать овощи. Работали коллективом, как в колхозе. Большую часть собранного урожая румыны вывозили, но и людям кое-что оставляли, во всяком случае, во время оккупации никто от голода не умер. Кроме того, что давали за работу, еще и воровали с «колхозных» полей. Зерно мололи дома, в каждой хате были свои жернова. Держали скот – коров, свиней, овец. Оккупационной властью весь скот был взят на учет, и его запрещалось забивать без разрешения.

Вспоминаю такой случай. Летом 1942 года молотили паровой молотилкой хлеб в поле за селом. Присматривали за этим два румынских солдата. Снопы в барабан молотилки кидал один парень – Володя Кобылюк. Его кто-то отвлек, и он не успел бросить в барабан молотилки очередной сноп, молотилка загремела на холостом ходу. В этот момент подскочил к Кобылюку румын и начал хлестать его нагайкой. Парень, не долго думая, всадил в грудь солдата вилы, которыми бросал снопы, прыгнул с молотилки, бросился к коню, который был привязан рядом, и поскакал в поле. Володя был уже далеко, когда другой солдат наконец опомнился и, скинув с плеча винтовку, выстрелил в его сторону, но впустую. Выжил тот раненый румын – неизвестно, его телегой увезли в Рыбницу. Полиция долго искала Кобылюка, но он где-то прятался, пока его отец, который занимал должность в румынской администрации в Рыбнице, не заплатил кому-то взятку.

Вспоминаю также, как осенью 1942 года меня побил железной палкой нотарь (то же, что и секретарь) примарии по фамилии Кабак Семен, родом из села Воронково (за 10 километров от Станиславки), за то, что овцы, которых я пас, забежали к нему в огород и пощипали капусту. А маме довелось отведать 25 шомполов от румынского жандарма за отказ отправить моего брата Алешу на принудительные работы в Бессарабию. Брат женился в начале 1943 года на Евгении Слипенчук, им обоим как раз тогда было по 20 лет. В январе 1944 года у них родился мальчик, которого назвали Виктором, но через месяц он умер.

Как-то в конце 1943 года мама, вернувшись с села, сказала нам – детям, что уже недалеко Красная Армия ведет бои. Однажды ночью, в январе 1944 года, ворвались в Станиславку партизаны под командованием Костюка и приказали людям разобрать из амбара зерно, которое румыны приготовили к вывозу. Больше всех набрали себе те, кто жил близко около амбара и у кого было кому носить. Мы также себе немного принесли, но в апреле 1944 года, когда уже вернулись советские войска, было приказано сдать все зерно, которое люди разобрали из амбара во время партизанского налета.

Уже был освобожден Котовск, немцы и румыны отступали. Большáя часть зашла в Станиславку. Это было 27 марта, снег растаял, и всюду была сплошная грязь. В нашу хату набилось много немцев, они сломали забор около примарии (бывшего сельсовета) и начали топить досками в печке. Перед этим они похоронили во дворе примарии двоих своих убитых, завернув в большой домотканый ковер, который мама прятала под лавкой, забросав разным тряпьем, но немцы его нашли.

Натопили немцы в хате так, что выдержать было невозможно. Маму и меня загнали на печь, чтобы не задохнуться, мы выставили стекло из окошка, которое как раз было около печи. Сестра Лена и Женя – жена Алексея, спрятались на чердаке, вытянув за собой лестницу. Все очень боялись немцев, так как ходили слухи о том, что они плохо обращаются с людьми. Брат удрал из дома и прятался где-то за селом в лесу. Немцы, расположившись в хате, поснимали рубашки и начали бить вшей, называя их «партизанами». Еще перед этим в хату зашел один рыжий немец и говорит маме: «Мамка, яйка!». Мама развела руки и сказала, что яиц нет. Тогда немец открыл дверцы шкафа, заглянул туда и увидел большой горшок, вытянул его и поставил на стол. В горшке был насыпан так называемый «грыс» - отходы, которые образуются, когда мелят зерно. Немец разгреб тот грыс и, увидев, что под ним лежат яйца, от удовлетворения рассмеялся. Взял яйцо, надбил его и начал пить, но сразу же скривился, так как это было утиное яйцо. Вытащив из горшка верхний ряд яиц, он, наконец, добрался до куриных и стал одно за другим разбивать и пить. А мама, глядя на него, тихо его проклинала: «А чтоб ты подавился теми яйцами! Я их на пасху собирала!». Рыжий немец набрал в карманы те яйца, которые остались, и пошел из хаты, приговаривая: «Нема курки, нема яйка, до свидания хозяйка! Нема сала, нема «люк», до свидания Кременчуг!». А мама ему вдогонку: «А чтоб тебя разорвало, а чтоб ты сдох!».

Уже поздновато, когда немцы немного успокоились, я слез с печи, а то приспичило на двор. Во дворе стояла машина с покрытым брезентом кузовом. Я заглянул под брезент и увидел, что в кузове кроме канистры и камеры для колеса, ничего не было. Я стащил это добро и спрятал в соломе. Канистра эта до сих пор лежит на чердаке хаты, а из камеры я потом делал постолы.

Целую ночь вокруг села была стрельба, за пять километров от Станиславки над станцией Колбасная висели так называемые «фонари», навешанные нашими самолетами, которые бомбили станцию. Рано утром немцы встревожено стали собираться, за несколько минут завели машину и поехали. Мама позвала с чердака Лену и Женю, которые там чуть не замерзли, так как ночью ударил изрядный мороз. Некоторое время спустя через Станиславку с востока, со стороны села Нестоита, стали лететь снаряды, мы спрятались около хаты в яме из-под картошки, очень было страшно. Днем, где-то часов в 12, недалеко от нашей хаты, на улице Пересыпь, остановились немцы, зашли во двор одной тетки и стали выводить корову. Тетка вцепилась в веревку, которой была привязана корова, и, как могла, сопротивлялась. В этот момент подскакали на лошадях люди в немецкой форме и начали стрелять в тех немцев, которые отбирали корову. Это были переодетые наши разведчики. Они убили двоих немцев, а третий – удрал, кинув гранату, осколком которой его же самого и ранило. Прихрамывая, этот немец поковылял из села. А разведчиков и след простыл – они поскакали в сторону Колбасной. Хорошо, что больше немцы не подошли, а то они могли бы сжечь за своих убитых солдат улицу или даже все село. Сосед этой женщины – Красовский, быстро выкопал на меже своего огорода яму, в которой похоронил убитых немцев, сняв с них военную форму и засыпав кукурузными стеблями перед тем, как закопать. Весь этот случай мы, пацаны, которые не могли усидеть на месте и лезли во всякие передряги, видели собственными глазами.

После обеда 28 марта в село наконец вошли красноармейцы. Они проходили мимо нашей хаты, а мама выносила им поесть из того, что у нас было. Я стоял с мешком табака и раздавал табак бойцам. Мешок за несколько дней до этого я принес со станции Колбасная, найдя его в разбитых нашими самолетами вагонах. Около меня остановился один – видно старший, потому что имел на погонах несколько полосок, взял табак, поблагодарил, пошутил и пошел дальше. Бойцы уже поднялись вверх за село в чистое поле, как вдруг налетел немецкий самолет и на бреющем полете стал расстреливать красноармейцев, а им не было куда спрятаться. Через некоторое время мимо нашего дома в противоположном направлении прошел тот самый сержант, который шутил со мной. Голова у него была забинтована, через бинт проступала кровь, он был весь бледный. Мне сказал: «Видишь, как на войне, только что я проходил мимо вашей хаты, ты угощал меня табаком, а теперь я раненый, а многих убил фашистский стервятник».

На следующий день после освобождения на Станиславку скинул бомбы фашистский самолет. Он целился в дом деда, где был расположен штаб армии, а рядом, в нашей хате, были связисты. Навел этот самолет немецкий лазутчик, который прятался на чердаке хаты Подрушняка, который был при румынах старостой. Этого немца поймали, расстреляли и закопали на глинище около хаты Проходов. Сейчас это глинище сровняли, на его месте огород. Три бомбы упали в ста метрах от дедовой хаты: одна – на край огорода деда, вторая во двор дома Бацуры, третья – в огород соседа Навроцкого. Еще одна бомба упала в 25 метрах от штаба, но не взорвалась, я знаю место, где она до сих пор лежит глубоко в земле. Две бомбы упали около хаты Галущихи и тоже не взорвались.

***

Один раз у нас на некоторое время остановились на постой два офицера СМЕРШа. В хату солдат занес большую бутыль со спиртом и тушку теленка. Мама приготовила им еду, и эти смершевцы целый вечер пьянствовали. Я крутился около них, и они мне налили чарку, я думал – это вода, выпил залпом и начал задыхаться, они засмеялись, но заставили выпить кружку воды. Мне немного полегчало, но я опьянел и быстро «отключился», только слышал, как мама с ними ругалась за то, что напоили ребенка.

Настала пора пахать и сеять. И это делали мы – ребята, которые были еще не призывного возраста, и женщины. Я пошел в погонщики к Коле Мельнику, которого назначили старшим. Коней наших звали «Горох» и «Валет», их оставили наступающие войска, потому что кони были совсем слепые. Иногда ребята издевались над ними, кричали: «Горох (или Валет) – яма!», и конь сразу же останавливался. Очень тяжело было работать, тракторов не было, пахали также и коровами, а то и женщины впрягались. Учеба в школе началась только поздно осенью.

Фронт летом 1944 года был уже в Румынии (под Яссами), там, в жестоких боях, погибло много наших земляков. С фронта мы получали письма-треугольники от брата Алеши, он писал, что воюет, был два раза легко ранен и контужен. А при штурме Будапешта 13 февраля 1945 года его ранило тяжело. В госпитале он пролежал несколько месяцев, а когда вылечился, уже после победы над Германией, его отправили на Восток – на войну с Японией.

Потом он рассказывал, что больше наших солдат погибло в монгольских и маньчжурских пустынях и степях от недостатка воды, чем от пуль японцев. Воду время от времени сбрасывали с самолетов в резиновых резервуарах, но большая часть их разбивалось от ударов о землю. Шли они долго, наконец показалось озеро. Все побежали к озеру, набрали в каски воды, но, пригубив ее, сразу же выплевывали – она была соленая, как рассол. Спасались от жажды также тем, что убивали лошадей, другой скот и пили их кровь.

После победы над Японией брат демобилизовался, но не сразу, а почти через год. Все это время почему-то от него не было никаких вестей – последнее письмо мы получили из госпиталя в Венгрии. Алеша вернулся с войны инвалидом, с тремя осколками в груди. Это произошло 3 июля 1946 года. Рано утром он пришел со станции Колбасная, постучал в окно и зашел в дом, держа в руках огурцы, которые сорвал в огороде. Какая это была незабываемая встреча! Мы его уже и ждать перестали. В это время было очень плохо с хлебом, в колхозе давали 200 граммов ячменя на трудодень. 1944-1946 годы были неурожайными из-за засухи, а тот хлеб, который собрали, вывезли до зернышка, уже начинался голод. Спасали людей только приусадебные участки. А брат привез с собой два двухкилограммовые буханки хлеба, три банки американской тушенки: одну большую и две малых. Собрались соседи на встречу, нашелся и самогон. Вопросы сыпались один за другим, двери не закрывались – люди заходили и выходили. Разговаривали, плакали, вспоминая тех, кто уже не вернется. Все съели, что было на столе – люди уже давно не видели хлеба, а тем более, консервов. Я до сего дня помню, как пахла та тушенка.

***

От голода умер в марте 1946 года дед Ананий. Бабушка Агафья, которая жила у внучки Натальи, пережила его на один год. Настало время, когда в доме не было ничего – ни хлеба, ни соли, совсем никакой еды. Мама ходила на заработки по людям и иногда приносила стакан кукурузы или ржи. Зерно мололи на жерновах и варили баланду. Алеша ездил в Западную Украину за продуктами: обменивал там пряжу, которую брал из дома, на картошку или зерно, работал у людей по хозяйству, зарабатывал, как мог. И это воин, который воевал за Родину, был трижды ранен, вернулся домой, награжденный орденами и медалями, а дома должен был умирать с голоду! Где правда?!

В феврале 1947 года брат вернулся из поездки в Западную Украину черный и голодный, зашел в хату и говорит: «Привез мешок картошки, но донести не мог – оставил на станции Колбасная у дяди Бузовского». Мы с Алешей взяли санки и пошли на станцию. Погрузили мешок на санки и двинулись не через мостик, а напрямую, чтобы сократить расстояние. Дошли до речки, а речка разлилась, потому что несколько дней перед этим стояла оттепель. Но ночью снова был мороз, и вода замерзла. Когда мы ступили на лед, брат сразу же провалился, вылез, вылил воду из сапог и говорит мне: «Возвращаться на мост не будем! Форсируем речку здесь! Ты не проломишь лед, потому что легкий, будешь сзади толкать сани, а я буду их тянуть за веревку, лежа на льду и передвигаясь по-пластунски!». Так мы перебрались через речку, вышли на гору, потом – вниз и вскоре добрались до дома. Внесли мешок в сени, нас встречала мама, Лена, Женя. Они очень переживали, из-за того, что нас так долго не было. Алеша говорит маме: «Скорее варите картошку!». Когда мама стала брать картошку из мешка, она ахнула: «Так она же мерзлая, гремит как орехи!». «Да, говорит брат, - я ехал на открытой платформе. И это еще хорошо, что я привез, потому что у других мешки крючьями сбрасывали на станциях и даже на ходу голодные люди, которые превратились в грабителей». Наконец мама сварила картошку, высыпала ее на стол, и мы накинулись на нее. Но когда я укусил ее, мне стало плохо – сваренная замерзлая картошка была очень не вкусная! Хотя бы немного соли к ней! Но мы уже давно забыли про соль.

Как не было тяжело, но я ходил в школу. Иногда мама давала мне с собой картофелину или кусок жмыха. Мы приходили в школу заранее, и те, кто имел с собой что-нибудь поесть, выкладывали на стол. Митя Костик, который верховодил в классе, делил все принесенное между нами. Были такие, которые ничего не приносили, но Митя делил на всех. Только Федору Мельнику не давал ничего, приговаривая: «Ты и дома поешь, но чтобы каждый день носил хлеб или лепешку». Мельники не голодали, потому что дядя Панас Мельник заведовал складом «Заготзерна» на станции Колбасная и, естественно, таскал зерно домой.

Настала весна 1947 года. Люди пухли от голода, многие умерли. Через Станиславку шли из Бессарабии молдаване – черные и опухшие. Когда у них спрашивали, куда они идут, они отвечали: «На Дóнбасс». Эе бедные люди просили что-нибудь поесть, но напрасно – наши односельчане сами не имели ничего, чтобы с ними поделиться. Наконец появилась первая зелень. Мы искали крапиву, щавель, и мама варила реденькую баланду, в которую когда было, добавляла перемеленное на жерновах зерно. Ни подсолнечного масла, ни жира мы уже давно не видели. Правда, Алеша умудрялся ловить голубей и воробьев, которые на ночь собирались под соломенной крышей нашей хаты, тогда и они шли в баланду. Не было никакого мыла, мама стирала одежду, используя воду, в которой был разведена зола от стеблей подсолнуха. К голоду добавилась и эпидемия тифа, которая вспыхнула в селе в конце 1946 года. Я также заболел, меня отвезли в больницу в Нестоиту, где я пролежал полтора месяца, балансируя между жизнью и смертью. Температура была больше 41°, к голове прикладывали лед.

Наконец зацвели сады. Бывало, залезешь на яблоню, грушу, вишню или сливу, нарвешь цвета и ешь. На деревьях вишен и слив был так называемый «клей», который я также сдирал и ел. Когда уже появились первые колоски пшеницы или ржи, то их срывали и из мягких зерен варили сладковатый «кандер». Вспоминаю, как после молотьбы ржи, на жерновах смололи первую муку, мама испекла ржаной хлеб на листьях капусты, я до сих пор помню вкус этого хлеба.

Страшный голод остался позади, но и в 1947 году была засуха и неурожай. Опять на трудодень колхозникам почти ничего не выдали – все собранное, как и в предыдущий год, вывезли. А тех, кто осмеливался что-нибудь украсть в колхозе, сурово карали – даже за сбор колосков с поля после жатвы давали 5 лет. Но люди уже как-то пережили этот год за счет своих огородов. У нас огород был в низине, в относительно влажном месте, поэтому в тот год мы собрали неплохой урожай ржи, картошки, овощей.

***

В 1948 году я закончил переростком 7 классов нашей школы и поехал в Одессу поступать в техникум пищевой промышленности. Когда я поступал, то жил у дальних родственников, которые приняли меня с моим односельчаниным Федором Мельником на квартиру только на время вступительных экзаменов. Мы поступили, но общежитие нам не дали, денег для того, чтобы снимать жилье не было, и мы с Федором вернулись домой. Добавлю, что в Одессу и назад мы ездили без билетов – «зайцами», потому что денег на билет также не было.

Пошел я учиться в восьмой класс в Воронковскую украинскую среднюю школу Рыбницкого района Молдавии, так как в Станиславке была только семилетняя школа. Со мной учились еще двое ребят из Станиславки – Толик Климчук и Толик Шерстский. Ходили мы в школу пешком, а это – больше 10 километров в один конец. Иногда добирались домой из школы товарняком до станции Колбасная, с поезда прыгали на ходу, потому что он на станции не останавливался, а потом уже пешком шли домой – всего 5 километров. Когда наступали холода, с ноября по апрель, жили в хате-общежитии около школы. Топливо доставали на станции Воронково (воровали из вагонов уголь), по очереди хозяйствовали: топили, убирали в комнате и варили кушать из продуктов, которые нам дали из дому. Контролировала нас классный руководитель Нина Михайловна Гирченко-Федоренко, учитель химии и биологии, которую мы очень уважали, потому что она была настоящим педагогом и знающим учителем. Один раз, придя в школу, мы увидели стенную газету, которую смеясь рассматривали ученики. В газете была карикатура, а внизу написано: «Наши славные ребята – Толя, Толя и Максим, сели среди хаты, играют в карты и пускают из носа дым». За игрой в карты и курением нас «застукали» накануне. Надо сказать, что в те годы, когда я учился в 8-10 классах, за учебу надо было платить немалые для села деньги – 150 рублей в год, но мы все втроем были без отцов и обучались бесплатно….

Автор воспоминаний – Максим Герасимович Кабак, родился в 1932 году в селе Станиславка Котовского района Одесской области. В 1955 году окончил Одесский педагогический институт иностранных языков. Работал учителем в Тернопольской области и Молдавии. В 1962-1983 годах служил в Советской Армии в Германии, Украине и на Дальнем Востоке. Сейчас проживает в городе Коростень Житомирской области